Кого нынче берут в будущее

Премьера «Театра Романа Виктюка» «Баня» по пьесе Владимира Маяковского дает повод для оптимизма, дарит возможность прикоснуться к великой поэзии и одновременно заставляет задуматься над тем, как мечты о будущем даже самых умных и талантливых людей оказываются не похожи на действительность.

В последнее время интерес к литературе 1920-х годов на отечественной сцене все заметнее. Казалось бы, давно устаревшая драматургия вновь становится актуальной, и причиной тому – мировые события, приведшие к формально схожим последствиям и реально начавшимся процессам, один из которых – рост созидательной энергии и вдруг пробудившийся общественный пока еще робкий оптимизм.

Яркая пьеса Владимира Маяковского «Баня» отвечает ситуации, а потому ее появление в афише «Театра Романа Виктюка» не удивляет. Тем более, что внимание к поэзии и прозе означенного времени у коллектива было заметно всегда. Режиссер Сергей Захарин решает постановку пластически (в чем ему помогает Валерия Энгельс), используя броский стиль, напоминающий о приемах агиттеатра (в том числе и гротескный грим). В этом есть историческая преемственность, кроме того, артисты органично существуют в такой сценической форме. Спектакль проникнут студийным духом, в нем сильно ощущение самодеятельности, но это идет ему на пользу, поскольку бодрость и энергия, свойственная полупрофессиональной эстраде, идеально сочетаются с содержанием комедии.

Комедия, впрочем, – лишь одна из частей двухчасовой постановки, где сатира парадоксально (хотя и несколько искусственно) соединяется с лирикой Маяковского. В роли поэта – Дмитрий Бозин, в своей неповторимой манере читающий поэмы «Про это», «Флейта-позвоночник», «Облако в штанах» и др. На колосниках, на фоне окон, со скрежетом закрывающихся жалюзи, вырисовывается высокая фигура в белой рубашке. По задумке создателей, объединение текста «Бани» со стихами о любви должно напомнить зрителям о том, что автор у этих произведений один – многоликий, сверходаренный, исстрадавшийся, и смех его вырывался из тех же губ, что были искусаны от боли и муки. Возможно, не будь у театра такого артиста, как Бозин, механическое сшивание материала было бы заметнее, и прием следовало бы признать неудачным, но завораживающее чтение делает свое дело. (Но даже если кто-то посчитает, что швы все же расползаются, нельзя отрицать, что знакомство зрителей с высокой поэзией – уже удача).

Маяковский появляется на сцене в самые неожиданные моменты, прерывая течение пьесы. Но эксцентрика происходящего такова, что эти выходы воспринимаются совершенно органично. Вдохновенно танцует на столе, застеленном чертежами, изобретатель машины времени Чудаков (Ян Латышев) – карикатурный ученый в квадратных очках, одетый по стилизованной моде 1920-х годов в рубаху навыпуск и вязаный жилет (подбор костюмов Марианны Жаровой), энергично вторит ему предприимчивый Велосипедкин (Алдар Когаев) в комбинезоне, отстукивает на машинке нелепые директивы товарищ Ундертон (Валерия Энгельс) в необъятной блузе, скрывающей маленькую чаплинскую фигурку. Кажется, все движется среди картонных коробок, выстроенных стеной, – настоящей машины бюрократии, легковесной, пыльной, но все-таки непреодолимой (художник Юлия Короткова). В числе тех, кто стоит на пути прогресса, – утрированный непрошибаемый Оптимистенко (Павел Новиков) с карикатурным (и излишним) южнорусским говором, ловко роющийся в коробах с резолюциями. Всем героям время от времени приходится жонглировать этими «кирпичами», вот только стена от этого не уменьшается (зато эпизод сделан по-цирковому эффектно: от персонажа к персонажу летит коробка, и количество их все растет, так что в финале каждому достается по предмету). Но не только в папках с бумагами заключена преграда для буйной фантазии Чудакова и его друзей.

Противостоит изобретателю, срочно нуждающемуся в деньгах и начальственном внимании, чинуша и бюрократ Победоносиков (Станислав Мотырев). Это враг всякой созидательной инициативы, лицемер, демагог, да еще и любитель женского пола, нещадно при этом тиранящий жену – действительно несколько затюканную Полину (Наталья Мороз) в нелепой красной шляпке и туфлях, надетых на белые носочки. Безусловно, стилистика спектакля требует острых рисунков, масок, но никак не психологически обусловленной игры – ее и нет. Однако иногда плакатная манера кажется чересчур крупной и сочной, а типизация героев – не совсем верной. Тем не менее, у каждого артиста есть своя находка и выход: у Константина Авдеева – в роли приспособленца Моментальникова, у которого на любую ситуацию готовы стихи, у Владислава Сыровацкого – в роли художника Бельведонского, то заискивающего перед большим начальником, то напивающегося вдрызг. Мария Матто создает образ Мезальянсовой – нэпманской красотки и кокотки, не чурающейся ничего ради того, чтобы получше устроиться в жизни.

Символом этой хорошей жизни становятся стулья в стиле «Луёв» (французских Людовиков), демонстрируемые очаровательными девушками, из которых – видимо, действительно из девушек, а не предметов мебели – с удовольствием выбирает самый лучший Победоносиков. Все для него – и красавица, и парадный портрет, и билет в первый класс, а надежда автора как представителя своего революционного времени на гибель этого социального типа кажется, к большому сожалению, наивной.

Но оптимизм более оправдан по другому поводу, о котором неожиданно серьезно сообщает гостья из будущего – Фосфорическая женщина (Виктория Савельева), возникающая из огня и дыма завернутой в чертежи Чудакова. Героиня внимательно обводит глазами зрительские ряды, адресуя слова восхищения людям, сумевшим так много сделать для того, чтобы ее фантастическое грядущее настало. В него, как известно, возьмут не всех – только достойных, среди которых изобретатель и его друзья, замарашка Поля, неказистая Ундертон. Они – тот честный трудовой народ, о ком в судорожно сочиненном для начальственной комиссии театральном этюде вдохновенно повествовал скромный, но сообразительный режиссер (Андрей Лукьянов). Эпизод, возникающий в калейдоскопе картин, кажется наиболее смешным во всем спектакле, причем главная причина этого кроется не в придумках постановщиков, а в тексте Маяковского. Он сам (разумеется, сценический) тоже с любопытством наблюдает за представлением и смело подставляет лоб под дуло пистолета в руке Фосфорической женщины, как бы случайно наводящей его на поэта во время своей речи. Перекличка историй драматургической и реальной не акцентирована, но все-таки заметна, и в этом контексте лирические поэмы воспринимаются уже с бо́льшим пониманием.

Как бы то ни было, машина времени создана, светлое будущее маячит впереди, достойные отобраны, недостойные оставлены в прошлом. Правда, Победоносиков, надменно смеющийся вслед трудовому народу и грозно предупреждающий кого-то, что без доклада к нему нельзя, побежденным уж никак не выглядит. Но вряд ли и Маяковский совсем не сомневался, а не переживет ли этот тип и коммунизм, и любую другую формацию. Нам сегодняшним тоже не стоит поддаваться иллюзиям. В пьесе Фосфорическая женщина прибывала из 2030 года – а до него теперь всего 7 лет. В 4 года эту пятилетку явно не осилить, но нам судьба дает фору – авось справимся.

Дарья СЕМЁНОВА