Новости культуры российских регионов
12 июля 2013
Центр

Абсолютно музыкальный смысл

Дмитрий Быков поделился с воронежцами взглядами на литературу.

Нельзя сказать, что выступления журналиста, публициста и поэта Дмитрия Быкова – какая-то необыкновенная редкость для Воронежа. И, тем не менее, всякая лекция или встреча с ним неизменно проходит при полном зале: послушать и пообщаться с умным, интересным, эрудированным человеком приятно всем и всегда.

На этот раз Дмитрий Быков поделился со слушателями литературоведческими аспектами творчества воронежцев. Не современников, конечно, а знаменитых мастеров прошлого века – Андрея Платонова и Осипа Мандельштама. Каждому из них была посвящена отдельная лекция. Рассуждения Быкова о Платонове – в основе этого материала.

Мир насилья – разрушил

Согласно Дмитрию Быкову, советский авангард – очень недолгое, но очень решительное движение в сторону прогресса. Технического, нравственного и даже антропологического. Именно за авангардные  десять лет советский XX век так любят за границей. За Малевича, за Шагала, за Замятина, за Платонова. За конструктивистов и обэриутов. Режим, разумеется, не мог позволить этому яркому течению просуществовать дольше…

Если конкретно к Платонову и, в частности, критике его  Сталиным  – она велась вовсе не с позиций большевизма. А с позиций классического имперца. Для которого платоновское искусство неприемлемо уже потому, что непонятно. Повесть «Впрок», где герой чинит Солнце, показалась Сталину издевательством над колхозами. Для вождя  Платонов был неприемлем эстетически: как революционер с новой ступенью эволюции, отметающей всё советское. Ведь Сталин – классический представитель того человеческого типа, который для Андрея Платонова уже давно в прошлом. Это тип ограничителя, бюрократа, насильника. А в мире Платонова существует сверхчеловек…

Сверхчеловек устремлен к творчеству и к высшей форме любви, которую в России всегда презрительно называли сентиментальностью. Более сентиментального, более чувствительного писателя, чем Платонов, в русской литературе нет. Трудно представить себе ребенка, который не разрыдался бы над «Разноцветной бабочкой» и «Восьмушкой» – двумя самыми трогательными и самыми страшными сказками писателя. Платонов благодаря  рассказу «Третий сын» показался гением самому Хемингуэю – потому, что в «Третьем сыне» с совершенно небывалой силой выражена сыновняя любовь к матери. Кто же тогда платоновский герой, если не человек нового типа?

У такого человека чувства к матери, к сестре, к жене выше любых собственнических инстинктов. Инстинкты отсутствуют в принципе, зато – торжествуют мысль и живое чувство. И в этом смысле мир Платонова абсолютно враждебен царству Сталина, которое построено на инстинктах, причем – самых примитивных. На косных традициях, на принципе «свой-чужой» и тому подобных вещах.

Против мерзавцев

Как известно, Платонов обвинял Джойса и Пруста в «подготовке почвы» для появления фашистского движения. Он писал: «Сегодня в мире очень много мерзавцев: это люди, которые полагают, что человечество заслуживает гибели. В этом смысле, имея в виду западное человечество, обвинители может быть и правы. Но, тем не менее, они сами постараются отсрочить свою гибель, а уничтожить вокруг как можно больше других людей, вовсе не считающих себя мерзавцами…»

Это весьма страшное обвинение, особенно – для 1939 года. Платонов выступает против западной литературы, в которой в какой-то момент возобладал антигуманистический пафос. «Улисса» Джойса он считал препарированием «мелкого человека». Того, что живёт не чувствами и мыслями, а «раздражениями органов». В таком герое, по Платонову,  нет ничего своего,  нет силы творчества. Джойс же видит в нём нечто большее: он явно обнаруживает милосердие, любовь, мудрость. И, тем не менее, всего этого для Платонова нет: для него герой произведения  Блум – абсолютное насекомое.

Андрей Платонович Платонов говорит о том, что большая часть литературы модернизма «растёт» из Шпенглера, противопоставившего природу и культуру. Условно говоря – человеческое и техническое, культурное и цивилизационное. И стоит признать, что в этой мысли Шпенглера действительно есть оправдание фашизма. Что на первый взгляд  странно. Будто бы очень «притянуто за уши». Но нет: ненависть к культуре и цивилизации, любовь к корням, ко всему дикому, стихийному, простому и древнему, презрение к современному человеку, которые  наблюдаются у Шпенглера – и есть в основе своей фашизм. Потому как он стоит на апологии тевтонской силы, изначальной мощи и древней дикости.

Диалог с машиной

Весь фашизм обращен в прошлое. Есть три ключевых признака, наиболее характерных, по Быкову, для всякого шизоидного мировоззрения: философская эклектичность, ориентация на прошлое,  ненависть к технике и прогрессу. Потому как техника и прогресс ведут к комфорту, а человек должен страдать.

Платонов подробно доказывает, что культура и техника – одно. Человек, осваивая новые ремесла, в первую очередь  растет духовно, а не технически. Любимая платоновская идея состоит в том, что именно техническое богатство, ремесло, мастерство и есть признак высшей духовной культуры. Достаточно вспомнить «В прекрасном и яростном мире», диалог с машиной… Ведь для писателя машина – естественное продолжение живого существа. Даже сковородку можно сделать так, что это будет особенная, наделенная специальной энергетикой сковородка. Человек – не просто часть круговорота веществ в природе. От всей остальной природы он отличается тем, что способен сотворить из вещества «умную вещь».

Андрей Платонов ненавидит социальный пессимизм. И совершенно правильно полагает, что пессимист своей жизнью очень дорожит. Он желал бы худшей жизни для всех окружающих, а себя-то предпочитает приберечь «на потом». Поэтому в этом смысле платоновская критика Хемингуэя и Олдингтона  с их пессимистически мирочувствующими героями – это критика глубоко здоровая.

Слова под углом

Дмитрий Быков убежден: в Платонове-критике живут два человека. Один – очень своеобразный, возможно, часто заблуждающийся и, в какой-то степени, безумный социальный мыслитель. Второй – точный, расчетливый и умный художник. Ведь, как известно, в любом безумии профессиональные навыки отказывают последними. А у Платонова с профессиональными навыками – полный порядок: он великолепный описатель, точный изобразитель, строитель языка. Причём Платонов может писать не только своим странным языком, для которого отбираются наиболее удаленные друг от друга стилистически слова: каждое слово там стоит под углом к другому. Андрей Платонович  способен излагать мысли абсолютно традиционным способом: так, в частности, написаны «Возвращение», «Одухотворенные люди», «Июльская гроза». Ему прекрасно даётся общечеловеский язык, но писать по-своему для Платонова естественнее и органичнее.

Писатель обращался к той небольшой прослойке общества, которая не довольствовалась догмами, продолжая думать. Для которой спор – нормальное состояние. То есть,  к 10-15 процентам тогдашней читающей России. И этого оказалось достаточно для того, чтобы в 1939 году официально издали книгу критики Платонова. Правда, за эту книгу его начали травить: донос следовал за доносом. Стало быть, платоновские  работы – влиятельны: за то, что не влиятельно, у нас не травят. Получается, не так мала была аудитория Платонова-критика и не так безнадежна. Потому и сформировалось в тот период отнюдь не самое плохое поколение.

Платонов – универсальный, мощный художник. Который может почувствовать «класс», даже не разделяя взглядов коллеги. Если того же Хемингуэя взять – да, Платонов совершенно не разделяет его взгляды. Но мастерство в построении фразы идентифицирует  явственно. И говорит об этом, и защищает писателя от неправильной критики. Умение оценить в другом, идеологически далёком человеке художника – один из главных уроков Платонова.

Для него жизнь лишена смысла, если не вложена в гигантский проект. Вероятно, он прав: возможно, отсюда и сегодняшние депрессии, и количество разводов, и страшная ползучая скука. Всё от того, что люди не видят перед собой модели будущего. Человек же, который видел эту модель, прожил очень тяжелую жизнь. Но эта жизнь была наполнена абсолютно музыкальным смыслом. И тексты он нам оставил, прямо скажем, первого разбора.