Вот это, батеньки, художник…

Приезд в Воронеж  худрука Малого драматического театра-Театра Европы, лауреата множества  премий (в числе которых теперь – и  Платоновская)  Льва Додина ожидался народом, причем не только театральным,  с  особым интересом. Что нетрудно объяснить: среди  высоких гостей Второго Международного Платоновского фестиваля искусств, который  в эти дни набирает обороты на  черноземной почве,  Додин, пожалуй, – самый «авторитетный авторитет». 

Имя сработало стопроцентно:  на пресс-конференцию с  участием  режиссера  явился даже ленивый и нелюбопытный. И не прогадал: отчасти она превратилась в творческую встречу;  с настоящими, большими  художниками – всегда так. 42 номинации «Золотой маски», 12  побед в престижном национальном театральном конкурсе – вот что такое, если делать акцент на наградах,  питерский Малый драматический театр эпохи Додина.

На очереди – «Чевенгур»

«Считаю, – предварила выступление режиссера генеральный директор АНО «Фестиваль «Золотая маска» Мария Ревякина, – что Лев Абрамович  – тот легендарный худрук, который сохраняет самое ценное, что есть в русском репертуарном театре. Самое художественное; это высочайшая планка.  Каждый приезд театра Додина с гастролями в Москву – настоящий обвал…»

Режиссер  подкупил с первых слов, которыми оказалась благодарность журналистам: «Спасибо, что пришли…» Пустячок, а приятно; когда  иной столичный гость, несравнимо меньшего калибра, преподносит себя местной прессе эдаким печатным пряником, на который надо любоваться издали (и упаси Бог усомниться в его уникальности!) – это, смею утверждать, диагноз. А тут… Такая величина  – и столько непоказного, уважительного внимания к окружению. 

– Мы очень взволнованы нашим приездом в Воронеж. А  лично я волнуюсь особенно: нежданно-негаданно «обрушилась» Платоновская премия… Много-много лет не был в вашем городе, о котором  остались полуюношеские   ностальгические воспоминания. Сейчас вижу совсем другой Воронеж, другую жизнь – и это тоже интересно. Вчера мы провели генеральную репетицию в только что отреставрированном, как я понимаю,  театре драмы – таким театром можно гордиться. Мы двадцать лет пытаемся добиться  начала строительства  нового помещения, поэтому к каждому новому театральному зданию  я отношусь очень ревниво.

– Лев Абрамович, вы привезли на фестиваль «Жизнь и судьбу» Гроссмана, хотя в репертуаре Театра Европы  есть «Чевенгур».  Почему не он к нам приехал?

–  К сожалению, для  «Чевенгура», идущего  у нас много лет и очень нами любимого, пока не нашли пространства, где можно было бы его смонтировать – спектакль довольно своеобразный.  Возможно, оставшиеся  дни пребывания в Воронеже потратим на то, чтобы присмотреть здесь какой-нибудь амбар, ангар, аэродром. Мы играли «Чевенгур» и в трамвайном депо, и в королевских конюшнях, так что тут можно многое придумать. А поскольку планы у вас большие и фестиваль собирается жить долго – надеюсь, рано или поздно приедем  и с «Чевенгуром». А в этот раз привезли великого Гроссмана, который, мне кажется, вровень Андрею Платонову. В чем-то они делали общее дело, пытаясь осознать наше общее прошлое. И как-то подумать о нашем общем  настоящем и будущем.    

Иллюзии и утопии

– Известно, что свои спектакли вы вынашиваете подолгу, по нескольку лет. С «Чевенгуром» было так же?

– Точно не помню, но, думаю, не меньше двух-трех лет мы на него потратили. Спектакль репетировала большая группа артистов. Иногда она менялась, но во всех случаях в роман Платонова погружалось много человек. Мы проиграли этот роман много раз – в разных срезах, скосах. Сначала относились к нему, как к сугубо реалистическому. Потом поняли, что это совсем другая история. Как только люди одевают солдатские шинели революционных лет – появляется Шолохов, а не Платонов. Пришлось менять оптику, искать другую эстетику. Очень сложный был процесс; вспоминается он, надо сказать, как мучительный.  Настолько мучительный, что я одно время не мог даже заставить себя смотреть спектакль. А бедные ребята играли!

– В экспедицию подготовительную, как в случае с другими спектаклями, выезжали?

– Нет, вы знаете… Слишком уж у Платонова все утопично. И воображаемо. Мы поняли, что надо как раз оторваться немножко от реальных  революционных ассоциаций. Которых, особенно советских, абсолютно фальшивых, не имеющих отношения к правде, у всех очень много. И переключиться на что-то платоновское – так, как можно это увидеть именно сегодня. Потому что извечная идея создания рая на земле, идея преодоления своего бессмертия, идея  вечной прекрасной жизни, апологетом которой был сам писатель… ее, эту мечту, надо соединять с жизнью. Ведь она – одна из самых страшных мечт человечества;  желание всего, сейчас и сразу – по-настоящему  страшное. Платонов, собственно,  начал писать роман, желая рассказать, как прекрасны революционные преобразования. Но поскольку  был очень талантлив,  преобразования получились кошмарными. 

– И вот вы не смотрели спектакль долго, а потом – посмотрели, и что?

– Удивился тому, как он вырос. Оброс  внутренними связями. Сегодня зритель смотрит его гораздо лучше, чем, скажем, десять лет назад. И понимает гораздо больше, чем тогда. Некие умственные построения Платонова, за которым человек наблюдал, как за философскими абстракциями, теперь касаются и его тоже. И сам он  живет в параметре некоторых иллюзий, некоторых  новых утопий. Которые могут обернуться страшной антиутопией. 

Посредственность  –  не порок

– Известно ваше мнение насчет того, что для создания серьезного  произведения художник должен быть потрясен. Следует ли из этого, что  Россия – очень  подходящая страна для творчества?

– Мне кажется, потрясений сегодня хватает во всем мире – если судить по спектаклям молодого и среднего поколения европейских режиссеров. То, что нам иногда видится со стороны благополучной жизнью в Европе, для ее жителей является глубочайшим неблагополучием. Мы играли спектакль про армию  в Англии – люди прибегали за кулисы со словами: «Абсолютно, как  в нашей  армии…»  Я понимал, что, наверное – все-таки не абсолютно, но…  Во всякой армии человека унижают. И ему неважно, что в какой-то другой армии  унижают еще больше. Для него его собственное унижение – есть унижение уже предельное. Поэтому впечатлений хватает  везде. Но все-таки, может, Россия,  великая страна, не обделяет ими людей, как  ни одна другая. Потому-то у нас потерять спектаклю актуальность – проблема. Даже досадно бывает: ну, потерял бы он, черт возьми, наконец, актуальность! Нет! Вопросы одни и те же – возвращаются вновь и вновь… Мы играем «Звезды на утреннем небе» 25, кажется, лет – и этот спектакль об Олимпиаде 80-го года уже смотрят дети, которые не слышали о том, что в Москве была Олимпиада. И воспринимают его так, будто все происходит сейчас… У меня даже возникла мечта сыграть «Звезды» на сочинской Олимпиаде: просто интересно, воспримут ли  там?

– Лев Абрамович, где-то попадалась ваша фраза про то, что лучше помогать посредственному  театру, чем самой хорошей армии. А разве посредственного театра не стоит опасаться? Способного  исказить  вкус зрителя, отвратить его от искусства…

– Я же сказал не про плохой театр; «плохой театр» – это отдельное понятие.  А посредственного  театра много, что надо признать. Хорошего всегда мало. По-настоящему удачный спектакль – большая редкость; столько должно сойтись звезд, талантов, усилий, нервов, обстоятельств, чтобы родилось нечто, из ряда вон выходящее. А жизнь, в общем, состоит из каждодневности.  В которой есть – да, просто спектакли. И если «просто спектакль» не говорит, что зло – это хорошо, не утверждает, что все дерьмо и так им и надо, если хотя бы на секунду вызывает чувство сострадания –  уже не  так мало. Такому театру помочь – и он может стать лучше; в недрах репертуарного театра всегда можно найти поворот для развития. Поэтому… театр все-таки напоминает о добре. А войска – о необходимости взаимоуничтожения.