Новости культуры российских регионов
13 февраля 2019
Москва

Не много нежности

«Обломов» в Театре им. Маяковского
Фото с официальной страницы театра

Премьера Маяковки «Обломов» бестрепетно и иронично интерпретирует одно из главнейших произведений русской классики, соотнося хрестоматийного героя с современными молодыми людьми без сил, интересов, умений и желаний.

Постановка Миндаугаса Карбаускиса «Обломов» – премьера тем более ожидаемая, что худрук Театра им. Маяковского не выпускал работ с позапрошлого сезона, сосредоточившись на преподавательской деятельности. Спектакль сделан в форме, не характерной для нынешнего этапа творчества режиссера: очень компактная постановка идет менее трех часов и даже пунктирно не вмещает большинство героев романа. В действе оставлены, естественно, заглавный персонаж (Вячеслав Ковалев), его преданный слуга Захар (Анатолий Лобоцкий), юная Ольга Ильинская (Анастасия Мишина) и последняя любовь Обломова вдова Агафья Матвеевна Пшеницына (Ольга Ергина). Илья Никулин играет еще нескольких порой бессловесных лиц – доктора, нахального Тарантьева, брата очаровательной вдовушки. Энергичный Штольц исключен из повествования, но его отсутствие парадоксальным образом только подчеркивает вялость и неприспособленность Ильи Ильича. Хотя даже не эти качества определяют гениально выписанный Гончаровым образ, на сцене теряющий едва ли не все черты оригинала.

         Миндаугас Карбаускис, всегда тонко чувствующий слово и интонацию произведения, умеющий сохранить литературную ценность текста и проникнуть в замысел автора, на этот раз представляет далеко не идеальную инсценировку, напоминающую, скорее, коллаж из разнородных кусков и глав, нежели целостную историю. Эпизоды по-киношному монтируются встык друг к другу, причем часто без доводки и шлифовки. Отсутствие ювелирной отделки особенно заметно в обрамлении тщательной сценографии Сергея Бархина: на сцене выстроены обломовские комнаты, почетное место в которых занимает диван (переезд в дом Пшеницыной обозначается новой декорацией, примыкающей к первой, но почти ничем от нее не отличающейся). Впрочем, иногда аккуратные сценические конструкции оказываются не только незадействованными, но и откровенно лишними: в мизансценах с участием Ольги, кажущимися решенными наспех, созданными из того, что было под рукой, действие смещается на авансцену, а нарядные апартаменты служат героям в лучшем случае фоном.

Постановка разделена на две тематические части, долженствующие истолковать один из главнейших образов русской литературы. В первой Обломов раскрывается во взаимоотношениях с Захаром, во второй – с Ильинской. Да полно, раскрывается ли? Насколько объемней характер предстает в романе, безусловно, обладающем слишком явными преимуществами перед краткой сценической выжимкой, чтобы можно было всерьез сопоставлять их. Но то, почему в спектакле герой столь однозначно слаб, инертен и инфантилен, объясняется не только и не столько невнятной артистической игрой. Вячеслав Ковалев очевидно не совпадает с персонажем по мироощущению, мышлению, чувствованию, а режиссер испытывает к Илье Ильичу не более как снисходительную симпатию, соединенную с изрядной долей иронии и неодобрения. В исполнении актера это безвольный капризный сибарит, лежебока, лентяй, неряха, белоручка, не способный на сильное движение души, лишенный желаний, поэзии, доброты, очаровательной чудаковатости, детской непосредственности. Возвышенные его мечты представлены в коротеньком эпизоде сна, в котором герой, подхватив вместе с полами роскошного красного халата пышные подушки, подбегает к краю сцены и с теплой улыбкой рассказывает зрителю маленький кусочек чудесного гончаровского текста о смешной, милой и вялой жизни в Обломовке. Из пересказа исчезает светлая грусть писателя, осуждающего праздность и в то же время невольно любующегося тихим течением бытия в краю, где люди обладают недостижимым сегодня сокровищем – душевным покоем и несуетностью. В спектакле они приравнены к лени и косности, не вызывающим прямого осуждения, но провоцирующим на скепсис.

         Однако и желчной насмешки в работе Миндаугаса Карбаускиса не ощущается. На протяжении всей постановки не оставляет впечатление, что режиссер совершенно равнодушен к герою, а образ мыслей и чувств Обломова для него чужд и неинтересен. Так же удивительно безразличен самому себе и заглавный персонаж: он не увлекается собственными фантазиями о переустройстве жизни, не испытывает склонности ни к одному занятию, не привязывается ни к кому из окружающих. Любовные родственные отношения с Захаром в сценической версии выхолащиваются и превращаются в привычку, связывающую людей подчеркнуто разного социального положения, – «хозяин – слуга». При этом старик гораздо теплее и внимательнее к Илье Ильичу, нежели его барин к нему. Рассеянно ругая «ядовитого человека», легкомысленный и праздный Обломов просто пережидает время, которое ему не на что тратить, а не полагает наивно, будто можно разом изменить однообразное течение дней: убрать пыль, картинно разлетающуюся густым облаком, найти платок, дабы не пользоваться скомканным листом не очень чистой бумаги, да хотя бы встать и умыться. Его леность так настойчиво декларируется, что никакие иные качества не могут быть даже умозрительно представлены в этом характере. Весь первый акт артист и постановщик мажут его одной краской, не пытаясь отыскать не то что другого цвета, но и оттенка.

         Поменять «цветопередачу» могла бы Ольга, если бы пышная, активная девушка воплощала образ, описанный в романе. Но барышня выведена жеманной дурой, суетной, недалекой и самодовольной, не обладающей хотя бы начатками тех устремлений (надо признать, тоже не всегда положительных и привлекательных), на которые указывал Иван Гончаров. В той Ольге было много здорового честолюбия, в этой – неоправданных амбиций. Обломов для нее – не то чтобы бизнес-проект, который хочется успешно выполнить, а, скорее, развлечение, в коем не предполагается собственных чувств и эмоций (а их, к сожалению, и нет).

         Она, может, и образованна, но никак не умна. При знакомстве герои беседуют о музыке – весьма поверхностно, без интереса к предмету беседы, с желанием щегольнуть знанием модных арий. До знаменитой «Casta diva» красавица пропевает своей жертве множество романсов, утомляя настойчивостью, в том числе, и зрителей (кроме того, вокальные данные Анастасии Мишиной не таковы, чтобы снискать комплименты привередливого Ильи Ильича). В ней ощущается какая-то мещанская хамоватость и ограниченность, чего никак не ожидаешь найти в классической героине, аттестуемой как «статуя грации и гармонии». Когда Обломов объявляет, что чувствует не музыку, а любовь, это признание не следует ни из чьей игры: он разволновался без причины, слушая нескончаемые фортепианные пассажи, а она обрушила на присутствующих слишком много энергии, чтобы у кого-то остались силы еще хоть на что-нибудь.

         Герои вообще многовато суетятся и неаристократично машут руками, что призвано, видимо, замаскировать монотонность дуэтных мизансцен, в которых оба твердят об одном и том же, не меняясь с течением времени ни на йоту. Они выходят из любовной истории ровно такими же, какими вошли в нее. Да они вовсе и не любят друг друга: Ольга самоутверждается за чужой счет, Обломов волочится, как впору разве что пустому щеголю, а не вдумчивому чистому человеку с золотым сердцем, коего, к слову, в нем и не заметно. Когда Ильинская с упреком бросает: «Мне нужно чего-то еще… А нежность… где ее нет!» – хочется возразить: где же в нем нежность? Да и золотое сердце – не так уж мало, но суетной барышне этого не понять.

         Для него этот скучный роман – легкая приятная интрижка, украшенная веткой сирени, которую Ольга теребит в руках. Он и не собирался жениться, ибо инфантилен, не берет на себя ответственности, и понятия «честь женщины» и «долг мужчины» ни разу не входят в его сознание. Эта необременительная любовь – совсем не то чувство, что способно изменить жизнь. Оцепенение Обломова в спектакле, идущем вразрез с книгой, не перерастает в неосознанный протест против «штольцовщины», на сцене олицетворяемой Ильинской, – эгоистического потребления, жадного поиска наилучшего, игнорирования потребностей души. Ему ничего не нужно. Это даже не «обломовщина» в иллюстративной трактовке – пыль, грязь, леность, безволие. Это душевное ничтожество, сердечная недостаточность, отсутствие желаний. И уж точно – не философия Ивана Александровича Гончарова, любившего глубокого, чистого, полного «голубиной нежности» героя с сердцем ребенка. В постановке Миндаугаса Карбаускиса такой дефицит этой самой нежности, не сходящей с языка персонажей, зато с избытком сухости и дидактики, что стереотипное школьное восприятие великого романа как скучнейшей вещи одерживает убедительную победу. Зал оживляется лишь тогда, когда прислушивается к тексту, поданному не куцыми выжимками (как в мизансценах с Ольгой), а целым пластом (как в диалогах с Захаром).

 

Но открывают спектакль не названные герои, а робкая Пшеницына, кажущаяся просто темной бабой и мещанкой, думающей лишь о том, как наполнить желудок Ильи Ильича. Стоя перед закрытым занавесом, она конфузливо дает характеристику обожаемому барину, который впервые предстает перед зрителями в панегирике неразвитой ограниченной женщины. В романе она раскрывается постепенно, в финале поднимаясь на совершенно иную нравственную ступень, в постановке же у нее совсем нет на это времени, и Агафья Матвеевна так и остается не более как сожительницей Обломова, делящей с ним кров и постель в духовном нездоровье и нечистоте. Заглавный персонаж заглядывается на ее полные белые локти и сильные руки, вечно занятые делом, и сладко мечтает вслух о поцелуях с вдовушкой, на что она тупо отвечает, что целоваться они будут на Пасху. Земная поздняя чистая любовь двух немолодых людей, созданных для жизни в полудреме и светлом покое, решена как пошлое влечение пустого никчемного мужчины, не чурающегося никаких радостей (что уж там, если с Ольгой не вышло).

         Из спектакля явствует, что герой несостоятелен в любви так же, как в деловой и социальной жизни. Оставив в стороне весомый аргумент, что роман если и не утверждал обратное, то был хотя бы не столь категоричен, следует признать, что с такими женщинами, какие повстречались сценическому Обломову, шансов у него изначально не было: энергичная безапелляционная Ольга смотрит на него как на объект приложения собственной женской силы, а не человека, а дремучая Пшеницына, аппетитная и ладная, потворствует всем его слабостям. При этом вдова не так уж и отлична от барышни: ума в обеих немного, чувственности с избытком, а стать и облик двух любовей Ильи Ильича – крупных, крепких, заставляющих тушеваться и без того не солидного мужчину, – подчеркивает, что в отношениях он предпочитает вторые роли, так не все ли ему равно, кто на первых? Он жалок: рассуждая о женитьбе, персонаж отчаянно трусит, наказывает Захару выбросить из головы «вздор» насчет предстоящей свадьбы, юлит перед несостоявшейся невестой, так не вовремя нагрянувшей с инспекцией проверить, читает ли он книги, даденные ею, и при этом непостижимо самонадеянно мечтает, как укажет ей жизненный путь, вдохновенно простирая руку к дивану…

         Ей не нужно никаких указок: самоуверенности и апломба в ней хватит на двоих. Миндаугас Карбаускис прозорливо подмечает главную характеристику Ольги: она не умнее Обломова (как считает герой), не проще и смелее (как думает она сама), а просто моложе. Но почему режиссер отказывает ей в душевности, нравственности, интеллекте и способности оценить человеческое сердце, остается загадкой спектакля, так безжалостно, сухо и поверхностно интерпретирующего роман Ивана Гончарова. Возможно, очень национальная, самобытная проза автора, пишущего о глубинных русских особенностях быта, характера, душевного и жизненного уклада, чужда этому без преувеличения большому мастеру, умеющему обобщать, казалось бы, частные проблемы, поднимая их на уровень общечеловеческих. Правда, совершаются подобные художественные открытия на другом материале: том, где разумное начало превалирует над чувственным.

         Здесь впору вспомнить о его ранних работах по произведениям Николая Гоголя – еще одного певца земли русской: оригинальной версии «Мертвых душ» и особенно «Старосветских помещиках». Формально они прочитывались близко к тексту, но холод и отторжение постановщика по отношению к действующим лицам так сильно смещали авторские акценты, что превращали спектакли в скептический анализ отечественного бытия, ментально неблизкого режиссеру. В таких постановках связь литературы с современностью выдвигалась на первый план, выявляя не столько вневременность рассматриваемых проблем, сколько бесстрастно-иронический взгляд на них со стороны человека молодого и, главное, не очарованного глупыми и трогательными национальными странностями. Так и в «Обломове» Карбаускис верно замечает инфантилизм, безответственность, нежелание и неумение заглавного героя вести жизнь деятельную и полезную (хотя у Гончарова эти характеристики были не столь однозначны), дословно совпадающие с качествами сегодняшнего среднестатистического мужчины. Рецензируя  такую трактовку, бессмысленно возражать, что роман гораздо шире, глубже и вообще о другом, – худрук Маяковки акцентирует внимание на измельчании души, оскудении интеллекта и заслуженной участи подобных людей. Впрочем, премьера завершается не смертью, а безмятежным сном Ильи Ильича, по кристально ясной режиссерской мысли и без того проспавшего свою судьбу, счастье и перспективы.

         Под старинную смертную колыбельную в исполнении дряхлого Захара медленно меркнет свет на сцене (художник по свету Александр Мустонен), скрывая комнату, Обломова и его роскошный халат, бывший для постановщика едва ли не важнее хозяина. Этому герою не надо абсолютно ничего – даже нежности мастера, бестрепетной рукой втискивающего его в свою концепцию, где нет места сочувствию, горечи, симпатии, любви и великому Ивану Александровичу Гончарову с его ласковым голубем Ильей Ильичом.

         Дарья СЕМЁНОВА