Под углом вечных беспокойств

Юрий Михайлович Кублановский.  Поэт, публицист, критик, искусствовед, член Союза российских писателей.  Лауреат премий имени Солженицына и Пушкина. Один из авторов легендарного «Метрополя», в застойные годы выдавленный в эмиграцию господствующим режимом…  

Встречу с Кублановским  организовал культурно-просветительский центр ВГУ. Прошла она по стандартной схеме: рассказ об «этапах большого пути», ответы на вопросы. И, конечно, стихи. «Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина…. О чём бы ни шла речь, читатель имеет дело прежде всего с событием сугубо лирическим». Слова Иосифа Бродского. Исчерпывающие.

В богатстве отчуждения

Разговор (поначалу – в формате монолога) сопровождался демонстрацией фотоснимков, многие из коих впору отнести к категории вечных ценностей – культурных.

– Это мы в квартирке матери Василия Аксенова, замечательной мемуаристки Евгении Гинзбург, – комментировал Юрий Михайлович знаменитый кадр, на котором – Аксенов, Высоцкий, Искандер, Лиснянская, другие «неформалы». – Там, собственно, мы «Метрополь» и делали. Меня пригласил участвовать в альманахе Аксенов, незадолго до того вернувшийся из Штатов. Где Иосиф Бродский ему меня рекомендовал, хотя с Бродским мы тогда еще знакомы не были…

Пишу я стихи примерно года с 64-65 года. Мое поколение поэтов и писателей пришло в литературу вслед за шестидесятниками. Но, в отличие от шестидесятников, большинство из нас уже не вписывались в советский литературный социум. Мы работали в «самиздате». В двадцать лет я понял, что мне не по пути с  литературой и культурой, тогда существовавшими …

Что такое «самиздат»? Напечатаешь стихи на  машинке, на папиросной, подчас, бумаге, проткнешь дыроколом – вот тебе и книжечка.  В «самиздате» появлялись стихи не только мои и сверстников. В том же виде ходили по обществу «Воронежские тетради» Мандельштама, «Поэма без героя» Ахматовой, стихи Ходасевича, стихи из «Доктора Живаго»; у нас была хорошая компания… И где-то к году 77-му набралось такое количество стихотворений, что я просто физически почувствовал: необходимо видеть творческий продукт, что называется, в богатстве отчуждения. Чтобы понять, что сделано уже и куда двигаться дальше; все-таки самиздат не отрезал пуповину стиха от автора. И тогда я, благодаря диссидентке Великановой,  ныне покойной, переправил большой блок стихов – то, что показалось наиболее значительным – в Америку. Иосифу Бродскому. Ясно, что в некотором смысле это было письмо в бутылке: адреса Бродского я не знал, тот западный дипломат, который пообещал передать  стихи, был европейцем… В общем, прошел почти год – и ни слуху от Иосифа Александровича, ни духу. Думалось – может, стихи не понравились, может, не дошли. И как же я обрадовался, когда вдруг в Москве меня отыскал Василий Аксенов и сообщил, что Бродский готовит к изданию мою книгу! Она вышла в 80-м году в американском издательстве «Ардис», где Бродский работал литературным консультантом.

Увидеть Париж – и остаться

Тогда же Аксенов предложил мне участвовать в «Метрополе». Где собрались  полярные люди – как вполне обласканные, пусть и относительно,  советской литературой и много публиковавшиеся, так и «самиздатчики» – я, Генрих Сапгир, Юра Карабчиевский и другие. Это была очень интересная сборная солянка, позволившая  познакомиться с Ахмадулиной, Искандером, Володей Высоцким. Со многими, да… А к 80-му году начали надо мной сгущаться тучи. Я к тому времени стал самым публикуемым на Западе «самиздатчиком», стихи пришлись ко двору много где. Печатался в «Континенте» у Максимова, у Никиты  Струве. В общем, пришлось КГБ решать, что со мной делать. Создавался невероятный прецедент: человек работает истопником и ходит в робе ремесленной, но регулярно, раз в два-три месяца, в западных антикоммунистических изданиях  появляются подборки его стихов. И вот однажды среди ночи привезли меня на Лубянку – я уж думал, это арест. Поднялись ворота, завезли во внутренний двор – все, как надо. Но, оказывается, – просто психологическое давление. Мне сказали: «Юрий Михайлович! Второго Гумилева делать из вас мы не собираемся, но знайте: если будете продолжать печататься за границей – вам грозит серьезный лагерный срок за сотрудничество с антикоммунистическими изданиями». И предложили эмигрировать.

Подумал я какое-то время – и принял решение уезжать.  Перестать публиковаться – к чему, собственно? Да и надоела мне, честно сказать, советская власть, захотелось увидеть свободный мир. Дал согласие на отъезд, и меня выдавили из России. Выдали «в дорогу» какую-то голубенькую бумажку, а паспорт и трудовую книжку разорвали на глазах владельца.

3 октября 1982 года я оказался в Вене. В первый же, кстати,  вечер Иосиф Бродский мне и позвонил. Среди прочего задал вопрос: «А вы, простите, что сейчас едите?». «Пью пиво, – отвечаю, – и ем соленые венские рогалики». «А я в свой первый вечер в Вене, – говорит Иосиф, – пил кока-колу и ел бананы». «Вот вам, – смеюсь, – и разница поколений…»

Бродский звал меня в Америку – преподавать. И я сидел в Вене больше месяца – ждал паспорта, позволявшего уехать за океан. Но так получилось, что тогда же  в Париже, в Центре Помпиду, Никитой Струве устраивался вечер русской поэзии. И организаторам хотелось, конечно, заполучить «свежачка» – автора, только что приехавшего из советской  России. Эмигранты уже поднадоели. Никита Струве воспользовался своими связями во французским МИДе, и мне дали въездную визу в Париж. Я выступил в Центре Помпиду и уже собирался уезжать назад, когда меня пригласила поужинать милая дама. Как оказалось –  Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, главный редактор старейшей газеты «Русская мысль», организованной еще Петром Бернгардовичем Струве, дедом Никиты. Она предложила мне работу в «Русской мысли». Я поблагодарил, сказав, что это большая честь и большая же неожиданность. Поскольку собираюсь ехать в Вену, ждать паспорт. Вот вернусь – и тогда подумаю над предложением.  На что Ирина Алексеевна ответила, что второй раз заполучить меня в Париж будет невозможно. «Вам не дадут визу – так и будет там сидеть. Решайтесь сейчас!» Ночь я подумал – и остался в Париже. И тех шмоток, которые  увез из России, больше никогда не увидел. Хотя какие там, Господи, шмотки – одна сумка на плече…

«Двух станов не боец…»

В Париже начал с чистого листа.  Маленькая сумочка, в которой были стихи, джинсовая куртка и джинсы; их тот же Бродский когда-то прислал – в качестве гонорара за книгу. Так, буквально с нуля, началась моя зарубежная жизнь. Через два месяца приехал Иосиф, мы познакомились лично. Звал все-таки ехать с ним в Штаты. Но от добра добра не ищут – я не уехал, и слава Богу. Потому что из Европы больше связей с отечеством можно было поддерживать. А я, в общем-то, не думал оседать на Западе. Всегда верил в то, что вернусь. В этом смысле у нас с Бродским были разные установки. Однажды, кстати, мне прислал письмо Солженицын из Вермонта со словами: «Через восемь лет вы вернетесь в Россию…» Угадал – год в год. Ровно через восемь лет я вернулся. Хотя тогда только-только пришел к власти Андропов. Никто еще не знал, что он болен, и казалось, что этот режим – всерьез и надолго…

Сначала я жил в Париже, работал на радио «Свобода» и в «Русской мысли». Из Парижа перебрался в Мюнхен. Через четыре года съездил-таки в Штаты – по приглашению Бродского. Выступал в университетах, гостил у Александра Исаевича Солженицына в Вермонте. А еще через четыре года в России началась перестройка. Я послал  свои стихи Залыгину, Лакшину – в журнал «Знамя». И уже где-то с 88-го года меня стали печатать в России. Я потерял статус политэмигранта. А становиться эмигрантом экономическим не видел никакого смысла. И в 90-м вернулся – с концами.  Первым из эмигрантов. И больше десяти лет вообще на Запад не выезжал.

Жил тут довольно трудно. Гораздо труднее, чем при советской власти, когда можно было получать 75-90 рублей – при том, что никто тогда не думал о деньгах. А в девяностые – как зарабатывать? Я оказался в определенной изоляции. Общество, столичное, во всяком случае, да и питерское тоже, очень политизировалось. Четко разделилось на патриотов-сталинистов и либерал-демократов.  Я искренне не примыкал ни к тем, ни к другим. Мое мировоззрение сформировалось в значительной степени под влиянием, во-первых, русских философов, которые в 22-м были высланы Лениным на Запад. В 70-80-е годы их труды возвращались в Россию, и я с жадностью читал Бердяева, Шестова, Семена Франка, того же Струве… С другой стороны, я испытывал сильнейшее влияние Солженицына.  И ничего мироощущенчески близкого  я, со своим почвенным сознанием, в той России  не нашел. «Двух станов не боец, но только гость случайный», как писал Алексей Константинович Толстой – это про меня. Где работу искать? Тем более, я был и остаюсь человеком достаточно независимым.  Ни в коем случае не конъюнктурным. И в какой-то момент Сергей Павлович Залыгин пригласил в «Новый мир» – заведовать отделом публицистики. Позже я работал в этом журнале, который  меня очень поддержал, заведующим отделом поэзии. Совсем недавно передал бразды правления своему другу, замечательному культурологу Павлу Крючкову.

Летописец эпохи

В последние годы я занимался довольно странными вещами. Несколько лет опять прожил в Париже. Здесь искать особо было нечего, в «Новом мире» стали меня  поджимать. С тем, чтобы я публиковал авангардистскую и постмодернистскую поэзию, мало мне интересную.  Я стал тяготиться работой, не захотел идти на компромисс и, воспользовавшись поступившим из Парижа интересным предложением, уехал туда на пять лет. Год назад вернулся в Россию. И, как не удивительно, недавно даже получил  премию Правительства – за книжку «Перекличка».

Моя поэзия, разумеется, ни в какие времена не могла претендовать ни на какие награды. Ни при советской власти, ни в 90-е, когда во главе идеологии стояла нажива и формировалась литература,  необходимая олигархату. Олигархат спонсировал литературные премии, субсидировал проекты, мне совершенно чуждые. Но, как говорил Корней Чуковский, в России нужно жить долго. Тогда чего-нибудь дадут…

Что еще важно? Когда я, наблюдая удивительные и необратимые процессы в Отечестве, поверил в то, что возвращение социалистического режима невозможно – подумал: «Мать честная! Это же новая эпоха началась!..» Сел на велосипед – а жил тогда в Мюнхене – поехал  в ближайший супермаркет. Купил большую общую тетрадь – для ведения дневниковых записей. Которым теперь почти четверть века. Когда очередная тетрадь заканчивается, я ее запечатываю в конверт и сдаю в российский архив литературы и искусства с запрещением вскрывать до 2020 года. Но прежде, чем отправить на такую консервацию  последнюю тетрадь, решил опубликовать фрагменты  записей – они сейчас печатаются в «Новом мире», в третьем и четвертом номерах. Я, когда приступал к этой работе,  совершенно не предполагал, что она станет  проектом, имеющим культурное значение.  Просто хотел для себя зафиксировать происходящее – с годами ведь память ухудшается.  Но когда набралось свыше двух тысяч страниц,  понял: получилась очень объёмная картина жизни. Во-первых, посткоммунистической России, во-вторых –  Европы начала XIX века, которая переживает огромные катаклизмы. Париж нынешних дней мало похож на тот, в котором я оказался в 1982 году. Сегодняшний отличается от тогдашнего так же, как современная Москва – от советской. И поскольку я оказался свидетелем этих подвижек, стараюсь их зафиксировать в своих записях. Которые  для меня не менее значимы, чем стихи…

Не устаю поражаться: с одной стороны, жизнь пролетела быстро, а с другой – я помню утро, в которое проснулся и увидел плачущую маму. Спрашиваю, что случилось, слышу: «Юрка, умер Сталин…» Кажется,  это не со мной было. Умер Сталин – когда?! Уму непостижимо: я родился в 47-м – всего через 30 лет после падения русской цивилизации в 17-м году…

Грядет передел мира

– Юрий Михайлович, то, что Вы рассказываете о себе, заставляет вспомнить об  Александре Зиновьеве – философе, который примерно так же уходил из России и через некоторое время вернулся. С целым сводом западных ощущений – не самых светлых.  Они похожи на ваши? И еще вопрос, который всех волнует:  куда двигаться России? Коммунизм – плохо. Запад – не очень хорошо. Так что ж остается нашей стране?

– Зиновьев в девяностых сказал прекрасную фразу. «Целились в коммунизм, а попали в Россию». Афоризм на века, точнее никто не сформулировал. Но чем дальше, тем больше он начал говорить ахинею. Про то, что русские люди многим обязаны Сталину, что коллективизация пошла России на пользу… В этом смысле мы с ним, конечно, не единомышленники. Что касается критики западной цивилизации – да, мы на нее смотрим одинаково. А куда двигаться России? Это вопрос не одной России, понимаете?.. Она – не какой-то самостоятельный политический анклав, несмотря на всю своеобычность. Куда двигаться цивилизации в целом? Нынешняя потребительская, затратная цивилизация  изживает себя, мы это видим. Те подвижки, о которых я говорил применительно к Парижу, происходят и в других мегаполисах Европы.  Подступает третий мир. И, к сожалению, мы стоим на пороге таких  катаклизмов, перед которыми, мне кажется, побледнеют ужасы Второй мировой. Будет передел мира, мало никому не покажется. И Россия тут – не исключение. Наоборот – один из самых болезненных узлов человечества. Эти гигантские пространства, которые русские не в состоянии освоить, что теперь уже окончательно ясно… Свято место пусто не бывает. Начнется экспансия – Китая, еще, может, каких-то стран. Возможно, передел мира начнется именно с России. Конечно, хотелось бы, чтобы она, наученная горьким опытом жизни при тоталитарном режиме, явила бы какой-то новый, третий путь развития – об этом мечталось и мне, и Александру Исаевичу Солженицыну, и отчасти тому же Зиновьеву. О пути, где торжествует не нажива, а моральные ценности, много говорили русские философы. Очевидно, это утопия. Потому что должен был появиться гений, лидер, понимающий, какие задачи стоят перед Россией после семидесяти лет коммунизма. А откуда он взялся бы? Не из аппарата же ЦК КПСС… Россия осталась без такого лидера. И ее зашатало. И она превратилась в гигантскую, невиданную  никогда прежде в истории воровскую малину… Так что вопросов на тему «куда двигаться» больше, чем ответов.

Гнилая среда

– С возрастом человек ищет опору для духа. Для вас религия очень много значит?

– Не только с возрастом ведется такой поиск. Я считаю, что чем раньше человек начинает, как говорил Василий Розанов, «жить под углом вечных беспокойств», тем раньше он сформируется, закалит свою душу, сердце, характер. Станет счастливее. Потому что обретет внутреннюю независимость от божков, которые правят миром. «Самостоянье человека – залог величия его», – написал Александр Сергеевич  Пушкин. И это самостоянье можно обрести только на путях  культуры, религии и бескорыстного служения Отечеству. Я так думаю. Все эти три вещи – в страшном дефиците сейчас. Хотя не скажешь, что их нет совсем. Может, нескромно пример такой приводить, но я все-таки привожу его иногда: у моей дочери – восемь детей. Ее семья – обычные русские люди, живущие на небольшие деньги, но – вполне органичные и счастливые. Такая жизнь, в чем я глубоко убежден, может состояться только в свете церковного прихода. Многодетным семьям особенно нужны какие-то скрепы – и именно приходская жизнь их дает.

– Но русская православная церковь себя дискредитировала. Согласны?

– Абсолютно не согласен! В чем же она себя дискредитировала?  Разве русская православная церковь состоит из номенклатурной верхушки? Что, русский народ себя скомпрометировал из-за Буденного с Ворошиловым? Нет, конечно!  Приходская, церковная жизнь – это масса священников в провинции. Они окормляют паству.  А та истерия, которая сейчас направлена против русской православной церкви, пользы никому не приносит. Да, я сам – член патриаршего Совета по культуре.  И я вижу высшую церковную номенклатуру. Два раза в год. Малоприятный синклид, хотя в нем – не только такие номенклатурщики, как Церетели и Михалков. И я никогда не отождествляю русскую православную церковь с этими бонзами. В целом  она себя никак и ничем не скомпрометировала. Уверен, что и в Воронеже есть замечательные приходы.

– Должен ли современный  литератор обладать талантом раздвоения? То есть – способностью творить и, вместе с тем, адаптировать продукт своего творчества к  рынку, к необходимости зарабатывать деньги?  Или это невозможно?

– Считаю, раздвоение невозможно. Всегда относился к этому очень суеверно, не шел ни на какие компромиссы с совестью.  Думал – может, и наивно –  что если один раз пойду, вдохновение ко мне уже не вернется. А я в этом смысле – большой эгоист… Сейчас многие писатели лишены стыда и совести. Вот есть такой Захар Прилепин. Получил премию «Большая книга» – причем прямо налом. И фотографируется с ней, стоит перед журналистами с пачкой зеленых. А потом пишет письмо товарищу Сталину про то, как было хорошо при советской власти и как сейчас плохо. Сам же не вылезает из-за границы – и все за счет ржавого путинского режима, который так хает.  Ну, ты сделай выбор! Или не будь иждивенцем этого режима, или не кусай грудь, от которой кормишься… Таких  много, просто Прилепин – особенно  вопиющий случай. А что касается  олигархических премий – они на пользу писателям не пошли. Литературный мир не стал лучше, чем был при соцреализме. Это гнилая среда. Честно скажу: я живу в Переделкине, в писательском городке, и в магазин выхожу, только когда стемнеет. Чтобы ни с кем не встречаться. Конечно, есть и уважаемые писатели. Но, к сожалению, молодые литераторы сегодня слишком рано начинают думать о том, как попасть в шорт-лист той или иной премии. Всерьез об этом рассуждают с журналистами. Пишут произведения под премию – подобно тому, как квартиры сдаются под ключ. Мне достаточно прочитать первые двадцать страниц, чтобы почувствовать, на какую премию рассчитывает автор книжки. Так зачем я буду свое время и внимание тратить на чтение подобной литературы? Лучше Достоевского перечитаю лишний раз или Пушкина… Но все-таки окончательно негативно я на литературу не смотрю. Хотя, если вести речь о вызовах времени, мы, может, стоим на пороге новой культурной революции, когда книга вообще уйдет от человека. Заменится электронными носителями. Я же своих стихов вне страницы, вне типографского исполнения просто не представляю…