Такого аншлага зал, рассчитанный на 600 мест, не видел давно. Десятки приставных стульев, билеты (недешевые, от 700 до 3000 рублей) распроданы даже на самые неудобные места. И публика заметно отличается от привычной: здесь много мужчин, много студентов и людей в возрасте «за 40». Евгений Гришковец подчеркнул перед началом спектакля: «Кемерово – художественное пространство моей жизни. Когда я везде, где выступаю, говорю «в моем городе», это звучит нейтрально. Но здесь-то мы с вами понимаем, где именно».
И еще он поблагодарил публику за то, что «купили билеты». Не без юмора, понимая, очевидно, что в зале немало тех, кто протырился по контрамарке. Однако тем, кто «по билетам», Гришковец сказал отдельное спасибо: «За то, что оплачиваете мою жизнь: вот эти декорации, и воспитание детей, а также счета за коммунальные услуги». Он вообще обладает уникальным умением устанавливать с залом доверительный контакт. Пошутил про мобильники («Не шлите эсэмэски – у вас в темноте такие страшные синие лица становятся!»); рассказал, как в Москве один из зрителей смотрел весь спектакль через iPod (без плоского экрана он уже действительность не воспринимает); сообщил, что старинную архангелогородскую песню, звучащую в спектакле, поет его дочь, 17-летняя Наташа, это ее дебют в театре; и публика растаяла.
Новый моноспектакль Гришковца (премьера его состоялась в сентябре в Москве) значительно отличается от ранних, очень лаконичных в сценографическом отношении. На первом плане – старый письменный стол, заваленный всяким интеллигентским хламом: полуразвернутые чертежи, связки книг, печатная машинка соседствует с современным ноутбуком, а у ножек стола притулились черные тубусы и школьный глобус. На заднем плане – аккуратная стена, до середины обшитая панелями, а выше – светлые обои, в стене пять дверей. Примерно так выглядит небольшой офис какой-нибудь приличной фирмы или интерьер среднезажиточного дома. Потом, когда по ходу действия эти двери будут распахиваться, зритель с удивлением обнаружит за ними то знакомый пейзаж с березками, то фантастические футурологические картины, рожденные детским воображением, то книжные полки, полные собраниями сочинений…
Зато стилистика спектакля осталась прежней: Евгений Гришковец перебирает дорогие ему воспоминания, приглашая к соучастию зрителей, и вдруг оказывается, что «очень личное», «совсем мелочное» столь же, сколь и автору, дорого и близко каждому сидящему в зале. Впрочем, в этом спектакле есть еще одно существенное отличие от прочих. Здесь автор рассказывает не «случаи из жизни», а перечисляет предметы, уходящие или уже ушедшие из нашего обихода. И это прощание с предметным миром второй половины ХХ века оказывается не менее трогательным, чем воспоминания о первой любви или детских забавах. Промокашка, копирка, телеграмма… Нам кажется – это всего лишь ностальгия по ушедшей юности? Ничуть! – доказывает Гришковец. Вместе с этими «ненужными» предметами из нашего быта исчезают слова, исчезают умения и навыки, с этими предметами связанные. Исчезает индивидуальный почерк жизни. Причем не только в начертании букв.
Вот записка, которую молодой Гришковец написал жене в роддом. Глупая записка, признает автор. На обороте какого-то медицинского бланка, корявыми буквами… Да и слова заемные - «спасибо за дочь!» (а что, если бы был сын – уже не спасибо?). Нарочитая патетика «я счастлив!!!» (чем счастлив-то? Ты еще не испытал этого чувства – просто знаешь, что положено быть счастливым, вот и стараешься в себе это чувство вызвать тремя восклицательными знаками). Но! Когда несколькими годами позже у Гришковца родился сын, записок в роддом мужья уже не писали: пользовались мобильными. И что в сухом остатке? Кто сохранил поздравительную эсэмэску? Ни тот мобильник, с которого ее посылали, ни тот, на который она пришла. Уже никто даже не помнит, как они выглядели… Исчезновение бумажных носителей из нашей жизни грозит не просто растворением памяти – оно чревато уплощением объема. Объема личности. Объема научного наследия. Объема истории.
Филолог Гришковец не был бы Гришковцом, если бы ограничился только бытовыми деталями. Одно из самых сильных мест спектакля – рассказ о берестяных грамотах. Мол, уже тысячу лет назад на Руси люди (самые обычные, непросвещенные крестьяне) писали друг другу послания. Деловые и любовные. Обидные и нежно-пламенные. Он цитирует их, рисуя нам воображаемых адресатов и авторов с такой предельной нежностью, с такой заинтересованностью и тонким пониманием психологии, что зал преисполняется и гордостью за предков, и глубоким сочувствием к ним. И огромной важностью к тому, что называется русской письменной речью. Не отделимой от книжной культуры.
Можно возразить – бумага-то тут при чем? Есть электронные книги, есть интернет: скачивай – не хочу, все, что душа пожелает. Но… Один из эпизодов спектакля посвящен как раз такому сравнению. Дочка Гришковца спрашивает: «Пап, а где находится Баб-эль-Мандебский пролив?» - «Неси атлас, сейчас найдем». Во-первых, она его чуть не уронила: та-а-акой томище! Во-вторых, была обескуражена: как в таком обилии страниц вообще что-то можно найти? Когда отец объяснил ей, что есть алфавитный указатель, есть справочный аппарат, фыркнула: «Дичь какая-то!». Но найденный в результате пролив, точнее – его географическое положение, запомнила на всю жизнь. А несколько времени спустя такой же вопрос коснулся Курил. «Посмотри в гугле!» - отмахнулся отец. Дочь посмотрела. Но то, что она там нашла, выветрилось из памяти моментально, как только исчезла в том надобность.
Неудивительно. Легкость добычи любых данных (набрал в поисковике нужное слово – вывалилась куча ссылок) обесценивает сами эти знания. Мы становимся приложением к гаджетам. Наш ум уже не хранит систему сведений, отличавших когда-то образованного человека. Незнание правил орфографии или таблицы умножения (а зачем? есть ведь калькулятор!) перестало быть стыдным. Мир стремительно катится в сторону всеобщего поглупения. И прощание с бумагой – лишь симптом, частный случай этого явления.