На смерть трубадура

Тот самый Григорьян, кого выделили в свое время из череды молодых провинциальных поэтов-шестидесятников Фазиль Искандер, Давид Самойлов, Арсений Тарковский, написав рекомендации для вступления в Союз писателей. (Правда, рекомендации те были проигнорированы и преподавателю «тишайшей латыни» в ростовском мединституте Григорьяну не скоро удалось «узаконить» свое право называться поэтом). Тот самый Григорьян, чья книга «Дневник», только что отпечатанная, собранная, пошла «под нож» по приказу курирующего в 1960-е годы донскую литературу работника Обкома. Фамилию того «работника» история не сохранила, но факт навсегда отпечатался в памяти ростовчан (и не только ростовчан) как свидетельство позорного всевластия невежды над талантом. Тот самый Григорьян, кому, вопреки всяческим препонам, помог впервые напечататься в «толстом» журнале Евгений Евтушенко. Тот самый Григорян, кому открыла дверь своего дома скупая в последние годы жизни на откровенные беседы, осторожная в знакомствах Надежда Мандельштам. Тот самый Григорьян, о котором другой большой ростовский писатель Виталий Семин говорил: «…Здесь он – Пушкин, а здесь – Григорьян». Тот самый Григорьян, о ком написала однажды Новелла Матвеева весело и жизнеутверждающе: «В Ростове, где воздух так свеж и румян, живет трубадур Леонид Григорьян…». Эти стихи, положенные на музыку, часто поют на своих концертах замечательные ростовские исполнители авторской песни Инна Карлина и Владимир Навоженин. Они стали своеобразным гимном людей, числящих себя ценителями не официальной, но истинной российской поэзии второй половины прошлого века. Леонида Григорьевича в его зрелые годы за образованность, эрудицию, умение апеллировать к поэтам прошлого, вступать с ними в литературные диалоги точно с современниками, часто называли связным между поэзией века 19-го и веком 20-м. Потом - «последним связным». С уходом Григорьяна эта живая поэтическая связь времен прервалась кажется окончательно… Ушел в историю целый пласт донской культуры, которую, это совершенно очевидно, назовут в будущем «григорьяновским периодом». Но остались стихи. Такие, к примеру: А может быть, выход в исходе, В студеной канадской погоде, В израильской сонной жаре, И ты засиделся в норе? А может быть, век твой не прожит И счет не исчислен годам? А может - Винченца? А может, Париж, Дюссельдорф, Роттердам? Не ждать же, покуда шарахнут Ревнители исподтишка, Чернобылем снова запахнут Землица, река, облака? Пугают зловещей годиной Развязкой разнузданных дней. Внезапная боль за грудиной Тревожней, острей, холодней. Но как же оставить Россию, Житьишко свое и жилье, Коль музыка-анестезия В одном лишь звучанье её? Священное это названье Ты шепчешь, тоскою томим. А если и впрямь расставанье – То только с собою самим. Снежок за окошком витает, Как много столетий кружил... Пора собираться. Светает. А ты ничего не решил.